И бережно держа, и бешено кружа, ты мог бы провести ее по лезвию ножа. ©
Часть первая- Как ты? - тихий, хрипловатый голос был слышен у самого уха, обдавая замёрзшую кожу тёплым дыханием. - Ещё болит?
- Да.
И снова тишина, навалившаяся на уставшее сознание, вымучивая последние остатки разума перед тем как увлечь за собой в бездонную глубину мрака и холода. Там он будет в безопасности, подальше от взрывов и шума разрывающихся снарядов, свистящих пуль над головой, что приносили раздражение нежели страх. Он не боялся смерти, она была для него сродни любовницы, которую он принимал, но не подпускал близко, ускользая всякий раз из её объятий. Может, сегодня, она решит навестить его, с наигранно-печальной улыбкой на бледных губах. Она представлялась красивой и стройной, гибкое тело под тонким одеянием ночной тьмы, такое хотелось бы не выпускать из своих ладоней, проглаживая по линиям бёдер пальцами, ощущать молодость и упругость. Молочная кожа, почему-то именно такой оттенок шёл ей, красивый, сияющий, неизменно притягивающий взор, он был бы сладок на вкус, если кончиком языка провести по узкому запястью, имел бы аромат монгольской розы или нотку мускуса, так привлекая к себе. Её локоны струились бы по плечам крупными волнами, густыми, тяжёлыми, их цвет напоминал бы поля зрелой пшеницы, отливая белым золотом в лучах полуденного зимнего солнца. Смерть имела бы красоту женщины, которую бы он хотел встретить, чтобы в этот раз остаться, с кривой усмешкой принявшего свою судьбу смотреть в бездонные глаза и видеть там равнодушие. У Смерти нет любимчиков, она приходит за каждым одинаково и дарит одинаковую улыбку, белым лотосом распускающуюся на губах, немного приподнятых в уголках.
Но её не было.
Она не пришла.
Словно обманутый мальчишка, так и не дождавшийся своей первой любви с букетом скромных цветов, он чувствовал себя скверно, опустошённо. Ему хотелось ощутить её холодные пальцы, скользящие по небритым щекам, но вместо них были чужие тёплые ладони, грубые, мозолистые, они с неуклюжей осторожностью пытались отодрать прилипшую повязку, напитанную кровью, но не могли, боясь причинить вред.
- Рывком, - выдохнули губы, и пар сорвался с них, растворяя слово.
- Она может открыться.
Смешок, и посиневшие губы кривятся в слабой ухмылке:
- Боишься?
- Вдруг ты не выдержишь? - возвращая колкость, мужчина упёрся ладонью в оголённый бок друга, находя опору, и резким жестом содрал замёрзшую ткань. - Удивительно, ты же...
Пальцы недоверчиво прошлись по краям затянувшегося пулевого отверстия, немного щекоча. Средь измазанной багрянцем кожи не было и намёка на страшную рану, что пронзила вчера бок товарища, словно это привиделось в боевой горячке, в каком-то немыслимом бреду ярости, с которой они бежали вперёд, на штыки и под пули.
- Так ты здесь из себя умирающего разыгрывал? - недовольно проворчал мужчина, больно толкнув сослуживца в некогда раненый бок. - Это же подсудное дело.
- А что, если тебе скажу, что я оборотень и живу не одну сотню лет? - в тишине зашуршала ткань, которую вновь натягивали на замёрзшее тело, покрывшееся гусиной кожей.
- И тебя оберегает Крёстная-фея? - запахло табаком, неприятным тягучим запахом, от которого он сразу стал задыхаться, чувствуя выступающие слёзы на глазах. - Прекрати дурачиться, ты на войне, здесь люди гибнут взаправду. А был бы оборотнем, то жил бы себе где-нибудь в другом месте, в лесу или в горах. Война оборотней не трогает.
- Хочешь сказать, что у оборотня и Родины быть не может?
- Не может. Родина только у людей, а они - звери.
Кашель разодрал грудь, заставляя скривиться и быстрее встать, хватая первую же шинель, чтобы накинуть на плечи. В маленькой, заполненной дымом палатке ему больше не хотелось находиться, и потому спешил на мороз, где серое небо наливалось чернильной синевой. "У оборотней Родины нет. Если Родина для нас не дом, то что для нас "дом"?" - дымчатые глаза смотрели на последние лучи угасающего солнца, таявшего за далёкой линией леса, оставляя оборотня один на один со своими мыслями.
Часть вторая- Ты знаешь, что такое свобода?
Я ухмыляюсь.
- Свобода - это когда ты не чувствуешь границ, не чувствуешь расстояния, и всё, что может тебя сдерживать, становится незначительным, маленьким и совсем неощутимым, - он щурится, глядя на залитое золотом солнца небо, замолкает и улыбается. - Свобода - это небо. Там нет ничего, кроме безмятежности, и ты окунаешься в эту лазурь. А там тишина, представляешь. Тишина и больше ничего. Слышишь как твоё сердце стучит в груди. Быстро-быстро, - прислоняет сжатую в кулак ладонь и отбивает ритм по коричневой коже куртки. - Вот так: тук-тук, тук-тук. Волнение. А внизу лишь маленькие точки - домишки или люди... или танки. Вот что ты видишь здесь, в пехоте?
Пожимаю плечами, срывая тонкий стебелёк и, покрутив между большим, указательным и средним пальцами, зажимаю зубами, раздумывая. И правда, что я вижу? Огонь вижу, разруху, как Смерть хохоча танцует посреди выжженной земли, изрытой оспинами от снарядов. Я вижу тела своих погибших товарищей, что были в первых рядах, лежащих распластавшись на чернозёме, но не останавливаюсь, рвусь вперёд, перешагивая бездыханные тела. Гарь и копоть от чадящих танков жжёт горло, выжимая из глаз слёзы, уши давно заложило от взрывов, грохочущих в метрах ста. И рёв самолёта. Длинные очереди вспарывают землю, заставляя падать ничком, закрывая голову, винтовка оттягивает плечо, натёртое ремнём. Я вижу ад.
- А там, наверху, всё не так, как здесь. Там всё кажется таким незначительным, простым. Ни криков, ни взрывов, просто гул мотора, панель и шипение в шлемофоне. А знаешь, что самое интересное? - я киваю, зажмуриваясь и ложусь на расстеленную куртку, подпирая рукой голову. - Это бой. Он не такой, что у вас. Он интереснее. Здесь всё один-на-один. Либо ты, либо тебя. И делай что хочешь, но этого подонка должен сбить. И это тебе не с гранатой под танки кидаться, здесь тонкость нужна, глазомер.
Сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Глазомер. Снайперы, вот у кого глазомер, а лётчики - это баловство. Сидишь в кабине и всяческими финтами своего противника пытаешься достать.
- Вот, к примеру, сидишь ты в засаде, тебя не видят, ты и ударить можешь, и "языка" схватить, а в небе не скроешься. Разве что в тучах, так и тучи не всегда бывают. В небе идёт честный бой.
Я поднимаюсь, цикаю языком и отрясаю свою куртку, не обращая внимания на Стива. Пилоты все такие, им бы небо да крылья, они своими жизнями рискуют лишь когда действительно бой серьёзный. Мне не обидно, просто смешно. И всё же поднимаю глаза на небо и смотрю в эту безмятежность, вдыхая свежий ветер, что принёс аромат полевых цветов. Кажется, что война далеко, но это не так. И первые залпы орудий заставляют это ощутить.
- Да.
И снова тишина, навалившаяся на уставшее сознание, вымучивая последние остатки разума перед тем как увлечь за собой в бездонную глубину мрака и холода. Там он будет в безопасности, подальше от взрывов и шума разрывающихся снарядов, свистящих пуль над головой, что приносили раздражение нежели страх. Он не боялся смерти, она была для него сродни любовницы, которую он принимал, но не подпускал близко, ускользая всякий раз из её объятий. Может, сегодня, она решит навестить его, с наигранно-печальной улыбкой на бледных губах. Она представлялась красивой и стройной, гибкое тело под тонким одеянием ночной тьмы, такое хотелось бы не выпускать из своих ладоней, проглаживая по линиям бёдер пальцами, ощущать молодость и упругость. Молочная кожа, почему-то именно такой оттенок шёл ей, красивый, сияющий, неизменно притягивающий взор, он был бы сладок на вкус, если кончиком языка провести по узкому запястью, имел бы аромат монгольской розы или нотку мускуса, так привлекая к себе. Её локоны струились бы по плечам крупными волнами, густыми, тяжёлыми, их цвет напоминал бы поля зрелой пшеницы, отливая белым золотом в лучах полуденного зимнего солнца. Смерть имела бы красоту женщины, которую бы он хотел встретить, чтобы в этот раз остаться, с кривой усмешкой принявшего свою судьбу смотреть в бездонные глаза и видеть там равнодушие. У Смерти нет любимчиков, она приходит за каждым одинаково и дарит одинаковую улыбку, белым лотосом распускающуюся на губах, немного приподнятых в уголках.
Но её не было.
Она не пришла.
Словно обманутый мальчишка, так и не дождавшийся своей первой любви с букетом скромных цветов, он чувствовал себя скверно, опустошённо. Ему хотелось ощутить её холодные пальцы, скользящие по небритым щекам, но вместо них были чужие тёплые ладони, грубые, мозолистые, они с неуклюжей осторожностью пытались отодрать прилипшую повязку, напитанную кровью, но не могли, боясь причинить вред.
- Рывком, - выдохнули губы, и пар сорвался с них, растворяя слово.
- Она может открыться.
Смешок, и посиневшие губы кривятся в слабой ухмылке:
- Боишься?
- Вдруг ты не выдержишь? - возвращая колкость, мужчина упёрся ладонью в оголённый бок друга, находя опору, и резким жестом содрал замёрзшую ткань. - Удивительно, ты же...
Пальцы недоверчиво прошлись по краям затянувшегося пулевого отверстия, немного щекоча. Средь измазанной багрянцем кожи не было и намёка на страшную рану, что пронзила вчера бок товарища, словно это привиделось в боевой горячке, в каком-то немыслимом бреду ярости, с которой они бежали вперёд, на штыки и под пули.
- Так ты здесь из себя умирающего разыгрывал? - недовольно проворчал мужчина, больно толкнув сослуживца в некогда раненый бок. - Это же подсудное дело.
- А что, если тебе скажу, что я оборотень и живу не одну сотню лет? - в тишине зашуршала ткань, которую вновь натягивали на замёрзшее тело, покрывшееся гусиной кожей.
- И тебя оберегает Крёстная-фея? - запахло табаком, неприятным тягучим запахом, от которого он сразу стал задыхаться, чувствуя выступающие слёзы на глазах. - Прекрати дурачиться, ты на войне, здесь люди гибнут взаправду. А был бы оборотнем, то жил бы себе где-нибудь в другом месте, в лесу или в горах. Война оборотней не трогает.
- Хочешь сказать, что у оборотня и Родины быть не может?
- Не может. Родина только у людей, а они - звери.
Кашель разодрал грудь, заставляя скривиться и быстрее встать, хватая первую же шинель, чтобы накинуть на плечи. В маленькой, заполненной дымом палатке ему больше не хотелось находиться, и потому спешил на мороз, где серое небо наливалось чернильной синевой. "У оборотней Родины нет. Если Родина для нас не дом, то что для нас "дом"?" - дымчатые глаза смотрели на последние лучи угасающего солнца, таявшего за далёкой линией леса, оставляя оборотня один на один со своими мыслями.
Часть вторая- Ты знаешь, что такое свобода?
Я ухмыляюсь.
- Свобода - это когда ты не чувствуешь границ, не чувствуешь расстояния, и всё, что может тебя сдерживать, становится незначительным, маленьким и совсем неощутимым, - он щурится, глядя на залитое золотом солнца небо, замолкает и улыбается. - Свобода - это небо. Там нет ничего, кроме безмятежности, и ты окунаешься в эту лазурь. А там тишина, представляешь. Тишина и больше ничего. Слышишь как твоё сердце стучит в груди. Быстро-быстро, - прислоняет сжатую в кулак ладонь и отбивает ритм по коричневой коже куртки. - Вот так: тук-тук, тук-тук. Волнение. А внизу лишь маленькие точки - домишки или люди... или танки. Вот что ты видишь здесь, в пехоте?
Пожимаю плечами, срывая тонкий стебелёк и, покрутив между большим, указательным и средним пальцами, зажимаю зубами, раздумывая. И правда, что я вижу? Огонь вижу, разруху, как Смерть хохоча танцует посреди выжженной земли, изрытой оспинами от снарядов. Я вижу тела своих погибших товарищей, что были в первых рядах, лежащих распластавшись на чернозёме, но не останавливаюсь, рвусь вперёд, перешагивая бездыханные тела. Гарь и копоть от чадящих танков жжёт горло, выжимая из глаз слёзы, уши давно заложило от взрывов, грохочущих в метрах ста. И рёв самолёта. Длинные очереди вспарывают землю, заставляя падать ничком, закрывая голову, винтовка оттягивает плечо, натёртое ремнём. Я вижу ад.
- А там, наверху, всё не так, как здесь. Там всё кажется таким незначительным, простым. Ни криков, ни взрывов, просто гул мотора, панель и шипение в шлемофоне. А знаешь, что самое интересное? - я киваю, зажмуриваясь и ложусь на расстеленную куртку, подпирая рукой голову. - Это бой. Он не такой, что у вас. Он интереснее. Здесь всё один-на-один. Либо ты, либо тебя. И делай что хочешь, но этого подонка должен сбить. И это тебе не с гранатой под танки кидаться, здесь тонкость нужна, глазомер.
Сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Глазомер. Снайперы, вот у кого глазомер, а лётчики - это баловство. Сидишь в кабине и всяческими финтами своего противника пытаешься достать.
- Вот, к примеру, сидишь ты в засаде, тебя не видят, ты и ударить можешь, и "языка" схватить, а в небе не скроешься. Разве что в тучах, так и тучи не всегда бывают. В небе идёт честный бой.
Я поднимаюсь, цикаю языком и отрясаю свою куртку, не обращая внимания на Стива. Пилоты все такие, им бы небо да крылья, они своими жизнями рискуют лишь когда действительно бой серьёзный. Мне не обидно, просто смешно. И всё же поднимаю глаза на небо и смотрю в эту безмятежность, вдыхая свежий ветер, что принёс аромат полевых цветов. Кажется, что война далеко, но это не так. И первые залпы орудий заставляют это ощутить.
@темы: Творчество пёсика